Рассказы

Бойцов ИПТАПов на фронте иногда называли «смертниками». И это понятно. Человек не может выходить на дуэль с танком. Когда на тебя идут танки, это страшно. Прет на тебя железная махина и вот-вот раздавит. Пехота беспомощна. Противотанковые ружья – это игрушки.
Гранатами тоже не особо набросаешься. И тогда создали ИПТАП.
Доморощенные стратеги в первые годы войны стали размещать «сорокапятки» в порядках пехоты. А что она может сделать, «сорокапятка»? Слишком маленький калибр для брони. Вражеские танки ее на ходу расстреливали или давили. После таких дел, все бойцы ИПТАПов стали считаться «смертниками». Но у нас уже и калибр другой, и тактика другая. В смысле потерь?.. Так на фронте везде опасно. Разница в чем: убыль в пехоте, или, скажем, у танкистов, происходит постоянно и постепенно. А у нас сразу. В пехоте, после атаки полвзвода осталось. Значит, взвод есть. А у нас: накрыло пару орудий, и нет взвода. Вот вам опять - «смертники». И еще: нас меньше и мы на виду. Значит, и потери видней…За год с небольшим что я провел в полку, до самого ранения, погибли или были покалечены в бою по меньшей мере 90 процентов бойцов расчетов.
На нашей батарее, например, из «стариков» оставалось три человека, которые выжили за этот год, провоевав от Прохоровки до «новой границы», это - взводный Пономаренко, я, единственный из расчетов, и бессменный старшина батареи Журин. Мы знали, что нас ждет, но не было какой-то подавленности, ощущения обреченности
Я повторю, что пехота против танков беспомощна. Но пехота знала, что расчеты ИПТАПа прикроют ее от больших, страшных, покрытых броней танков. Сами могут погибнуть, но прикроют. А это ох как много значило для каждого пехотинца! Потому и уважали.
И танкисты уважали. Мы своими пушечками на рукавах (отличительная эмблема истребителей танков) гордились. Половина из заданий, которые нам поручали, были заранее гибельные, «обрекающие на верную смерть», но у нас никто не унывал, наше моральное состояние, как тогда говорили, было «на высоком уровне»
Мы, противотанкисты, не себя жалели, а наших танкистов, ведь они все время идут под огонь и сгорают заживо, а мы все-таки на месте стоим, окопаны и замаскированы.
У нас если кого ранят, то всегда есть хоть какой-то шанс, что раненого вынесут с огневой позиции и доставят в санбат, а у них…
В ИПТАПе совершенно другие отношения между людьми, чем в других любых частях. Другая атмосфера, отличные молодые ребята вокруг тебя, порядочные люди, надежные товарищи. Круговая порука и поддержка. У нас иначе было нельзя.
У нас даже фронтовые будни были, выразимся так – «мягче», мы свое отстреляем, и кто жив, потом отдыхает неделю в тылу. Пехота иной раз смотрела на нас с завистью, как на «жирующих и шикарно живущих». Мы пешком не ходим, имеем много передышек, кормят нас отлично. Да и дурных командиров у нас было намного меньше, чем в пехоте, и нас, в отличие от пехоты, не гнали …брать в лоб каждый бугор и каждое село по дороге. Судьба пехотинцев была просто страшной. Посмотришь иной раз, как немецкие танки давят пехоту, кто-то из бойцов стоит насмерть, кто-то пытается убежать, и все равно погибает от огня танковых пулеметов… И бежать им было некуда. Всю войну заваливали немцев трупами пехоты.
И офицеры у нас в ИПТАПе были спокойные, так что служба в «смертниках» имела много своих положительных факторов.
Даже после войны, когда в компаниях собирались ранее незнакомые друг с другом фронтовики, когда на вопрос – «Где воевал?», отвечаешь – «В ИПТАПе», то сразу к тебе весьма почтительное отношение.


Нас предупредили, что ожидается ночная танковая атака. Обычно немцы ночью не воевали, но черт их знает, что они на этот раз придумали. Батарею выдвинули вперед, мы определили позиции. Комбат построил личный состав и объяснил обстановку.
А главное было в том, что танки в темноте, хоть с трудом, но воевать могут, а орудийные расчеты совершенно беспомощны. Комбат и предложил: надо кому-то выдвинуться вперед, и когда танки подойдут, осветить поле ракетами. Ракеты у нас были.
Целый мешок, сотни две. Не помню уж где, но прихватили на всякий случай. Хорошие ракеты, на парашютиках. Мы эти ракеты курочили: парашютики шелковые, из них шикарные носовые платочки получались. Теперь, вроде, могли пригодиться и по делу.
Комбат спрашивает: «Кто пойдет? Нужен доброволец». Я вышел из строя. И еще двое вышли. Почему комбат выбрал меня? Может быть потому, что я к этому времени был «старичком», считался надежным. У него было основание верить, что я сделаю все, как надо. Кроме того, я мог лучше других управиться с ручным пулеметом.
Ребята помогли. Пока я готовил «дегтярь», проверял диски, выкопали три ячейки: первую, метров полтораста от орудия, остальные – метров в ста друг от друга. Я оставил орудие на наводчика и перебрался в крайнюю. Со мной «дегтярь», ракетница и две сумки. В одной три диска, другую набил ракетами. Кто знает, сколько их потребуется? Ночь темная, безлунная. Жду, прислушиваюсь. Но ничего не слышно. Помню, даже кузнечики не стрекотали. Может быть, время для них было не подходящее или место не то. Но тихо. Спать почему-то нисколько не хотелось. Уверенность – уверенностью, а нервишки пошаливали. Уже перед рассветом, я решил, что обойдется. Не будет сегодня никаких танков… Еще часик, и можно будет отправляться к своим. Обрадовался. И, конечно же, по закону подлости, вскоре услышал шум моторов. Шли немецкие танки, это точно.У наших звук совершенно другой.
Собрался. Нервишки, как это бывает в бою, где-то там остались. Вглядываюсь, но ничего не видно. А гул приближается, и довольно быстро. Стиснул зубы, жду: надо подпустить поближе, чтобы орудия били наверняка. Подпустил метров на сто (мы потом осматривали поле боя, оказалось, что я их подпустил метров на двести пятьдесят, они мне за сто показались), и ракету в небо. Она еще не загорелась, а я еще три ракеты успел выпустить. И стало светло. Не как днем, но достаточно светло, чтобы видеть, и чтобы стрелять. Я и увидел. Все, как нас предупреждали. Танки, идут колонной по дороге. Отсюда не видно: есть десант или нет, но я на всякий случай полоснул по броне передних танков из «дегтяря». И через каких-то несколько секунд ударили орудия, все четыре. Я не стал смотреть, что стало с танками, выбрался из своего окопчика и зайцем рванул в другой. Забрался в него, а две из четырех моих ракет погасли. Мне и посмотреть некогда, что на поле делается: повесил еще четыре ракеты, прикончил диск, сбросил его и бегом к следующему окопчику. Я толком и не видел, как бой проходил, сколько там было танков, имелся ли на броне десант… Не до того было. Освещал поле боя. Мы потом подсчитали пять подбитых немецких танков. Остальные отошли, мы так и не узнали, сколько их было. Убитых и раненых они увезли с собой.


Правда о войне… Ее, пожалуй, сейчас еще нет. Была одна большая война для всех нас. И в то же время у каждого фронтовика была своя война. Своя война и своя правда об этой войне. Представьте себе мозаику, растянувшуюся от Белого моря до Черного.
И каждый камешек этой мозаики - воспоминания фронтовика.
На какое же большое расстояние надо отойти, чтобы они слились в единую картину.
Прошло всего семьдесят пять лет. Мы еще слишком близки к этому событию.
Лет через двести, наверное, правда будет одна.
Что касается отражения Великой Отечественной войны в художественной литературе, могу говорить только о том, что прочел. И только исходя из своих личных представлений «о правде войны». А представления у меня, вероятно, довольно узкие (как и у каждого фронтовика). Я не оказывался в окружении, не попадал в плен, среди моих командиров не было дураков, садистов, пьяниц, или, скажем, антисемитов.
Среди моих боевых товарищей не было трусов, подлецов, шкурников и мародеров.
У меня была «нормальная война».
Книги, которые произвели на меня наибольшее впечатление?
Если подходить строго, очень строго, роман Шолохова «Они сражались за Родину», повесть Курочкина «На войне, как на войне», «Горячий снег» Бондарева…
Казакевич, Богомолов, Некрасов, Бакланов… Еще, наверное, с десяток подобных книг.
Наверное, я видел войну именно такой, именно такой представляю ее себе.
Я написал «о войне» две книги: «Повесть о первом взводе» и «День да ночь».
Пытался показать правду. А уж как получилось – не мне судить.
И о других книгах. Думаю, что о героическом и трагическом партизанском движении правдиво рассказывают пронзительно откровенные повести Алеся Адамовича и Василя Быкова. А главным произведением о том времени для меня стал роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Книга с нелегкой судьбой (рукопись ее была изъята КГБ и вышла она у нас в стране только после крушения Советской власти). Эта книга не только и не столько о войне, сколько о судьбах людей, в жизнь которых вмешалась война.
Наиболее выразительно, на мой взгляд, отражают войну художники.
Они не пытаются писать правду, они создают символы. Вспоминаю добрую, теплую картину Лактионова «Письмо с фронта», бесшабашную, лихую «Тачанку» Грекова и, наконец, «Апофеоз войны» Верещагина. Художник посвятил это полотно полководцам и завоевателям всех времен и народов. Гора черепов. Впечатляет…
Об авторе
вы можете прочитать на нашем сайте в материалах Ирины Крайновой «Боги войны» от 8 мая и Елены Поляковой «Слова прощания – Учителю» от 22 апреля.
Тексты рассказов предоставлены Ириной Крайновой.
Фото из семейного архива по просьбе Ирины Крайновой предоставила дочь Михаила Давыдовича Ирина Комарова.

Вот, что она написала в ответ на просьбу прислать фото отца:
«Добрый день, Ирина! О чем вы говорите, какое беспокойство! Я очень рада, что папу не забывают! Честно говоря, когда в «Истории Саратовского Университета» о нем даже словечком не упомянули (хотя он там был и редактором газеты «Ленинский путь», и профоргом университета несколько лет) — он, конечно, ничего не сказал, но ему было неприятно. Так что я очень благодарна саратовским журналистам, что они папу не забывают. Посылаю фотографии, разные, чтобы была возможность выбрать. Дина Исхизова, с которой он на одной из фотографий, это его младшая сестра.
И спасибо вам отдельное, за вашу заботу! Всего хорошего, не болейте, берегите себя!
Ира.»