Последние строки сына полка

Живой интерес вызвала публикация статьи Олега Косенкова о сыне полка Александре Котельникове http://sarunion.ru/actual/news/2610-syn-polka.html . Откликнулся также его сын. Память о героическом и очень земном отце хранится бережно в семье фронтовика и журналиста. Интересное сообщение пришло от нашего автора Михаила Сергеева. В Госархиве , в подшивке «Зари молодежи» за 1971 год, он нашел опубликованные в газете три рассказа Котельникова. Эти рассказы сын полка передал известному очеркисту «Зари» Ивану Болкунову, который навестил Александра Котельникова в больнице за два дня до смерти героя: достали фронтовика раны…
Из предисловия к публикации рассказов Котельникова:
"Недолгая была наша дружба с Александром Тимофеевичем Котельниковым. Нечастые дни общения с ним учили быть строже к себе и добрее - к людям. Жизнь для людей и было самим содержанием этой неугомонной и жизнерадостной натуры.
Он любил сажать деревья, и тем, что сейчас в родной его Перевесинке у каждого дома зеленеют сады, люди обязаны Котельникову. Он очень любил людей, о которых писал с удовольствием и с любовью. В Турковском районе долго ещё будут помнить о корреспонденте Котельникове.
Он не переставал писать о своих земляках и тогда, когда недуг – последствия фронтовых ран – приковал его к больничной койке. Эти три короткие новеллы (назовём их так) Александр Тимофеевич передал мне за два дня до своей смерти. Это три кусочка из его жизни. Ведь когда Саше Котельникову едва исполнилось пятнадцать лет, за плечами у него была уже война, тяжёлые ранения и боевые награды. Он был сыном полка 28-й Гвардейской Приволжской Краснознамённой орденов Суворова и Кутузова мотострелковой бригады."



Многим боям суждено навсегда остаться в моей памяти. Но лучше всего и яснее всего помню бой, который совпал с днем моего рождения: мне исполнилось четырнадцать. Много умел, знал и видел я в эти небольшие для человека года. Я хорошо владел боевым оружием, дважды был ранен...
Слова «Кровь – за кровь, смерть – за смерть!» звучали для меня не просто лозунгом, а были моим солдатским правилом. Но, пожалуй никогда не испытывал такого чувства мести, как на польской земле, когда мы первыми ворвались в Люблин, когда встречали на пути к нему колодцы, набитые трупами женщин и детей, когда я собственными глазами увидел лагерь смерти Майданек. Хотелось мстить и мстить. Этот памятный бой был для меня боем мести.
Это было в июле 1944 года. На бронетранспортере мы, как всегда, двигались впереди своих подразделений, на этот раз значительно оторвавшись от них. И вдруг неожиданно оказались прямо перед отступающими немцами. Можно было бы отправить своим донесение, чтобы вызвать огонь артиллерии или подождать танки. Но разведчики решили рискнуть.
Бронетранспортёр без выстрелов подошёл на предельное расстояние к врагу. И сразу в упор ударили по нему три пулемета и восемь автоматов.
Из посевов ржи, из кюветов, из-за повозок и автомашин фашисты открыли ответный огонь, но паника уже захлестнула их. Мощный огонь двуствольного крупнокалиберного (американского) пулемёты находил гитлеровцев повсюду. Короткими очередями прямо с бортов бронетранспортера били мы по фашистам. Гильзы крупнокалиберного пулемета, отскакивая, стучали мне по голове, по плечам, но я не чувствовал боли. Автомат, как живой, бился в руках, опорожняя очередной «рожок».
Горели автомашины, лошади тащили в сторону спрокинутые повозки. Метались и падали под пулями гитлеровцы. И здесь, на клочке польской земли, мы мстили за советскую родину. Десятки фашистских солдат и офицеров нашли смерть в этом бою. Остальные с поднятыми, трясущимися руками вылазили из-под телег и фургонов, из ржи. Семьдесят шесть гитлеровцев взяли мы в плен в том скоростном бою, захватили много боевых трофеев.
Помню, как вели колонну пленных через догоравшую польскую деревушку, и мальчишки бросали в них камни. Сзади колонны, до отказа нагруженный с трофейным оружием, полз наш бронетранспортер.
– Сашка, давай сюда свои трофеи! – кричал мне с транспортера раненый пулемётчик Валентин Данилин.
Но я отрицательно качал головой. Увешанный трофейными «вальтерами» и «парабеллумами», я гордо шагал сбоку колонны и был, пожалуй, самым счастливым парнишкой на земле…

О том, что боевые награды отличившимся разведчикам будет вручать высокое начальство, я узнал накануне торжества. Все вроде пообновили обмундирование: тот гимнастерку сменил, а тот обувь новую получил. Не повезло мне одному – спадали с ног кирзовые сапоги, велики были галифе. Сшитые же по росту ещё в тылу гимнастёрка и брюки выцвели, словно портянки, хромовые сапоги просили каши. И куда же в таком виде перед строем появляться? Сижу, пригорюнился. Разведчики прослышали про мои затруднения, тут же пообещали: «Из-под земли достанем, но обрядим».
К вечеру, действительно, принесли мне сапожки – меряй, Сашка. А сапожки–то дамские, коричневые такие на высоких каблучках. Однако в пору пришлись. А с каблуками старшина управился, мигом устранил излишества с помощью обычного топора. Под гимнастерку я напялил две нательные рубашки, так что сразу в плечах раздался.
…Замер строй. Плечом к плечу стоят разведчики. Слышу голос комбрига полковника Пневнева: «Гвардии старшина Старостин за отличное выполнение боевого задания награждается орденом боевого Красного Знамени». Перед строем, чеканя шаг, проходит наш старшина, маленького роста, но великой отваги разведчик. Комбриг вручает орден герою.
Далее слышу: «Гвардии младший сержант Котельников награждается орденом Славы III степени». Земля горит под ногами. Кажется, и комбриг, и начальник разведки, улыбаясь, смотрят на мои далеко не боевого вида сапожки…
Командир бригады вручает боевой орден и, чуть приподняв, целует меня перед строем…

Даже те, кому не довелось нюхать пороха войны, знают по книгам да по рассказам, какой это был смелый и отчаянный народ – фронтовые разведчики. И ещё – весёлые это были ребята. Уж если воевать, так и воевать. А выпадет боевая удача – и повеселиться не грех: но какое, скажем, веселье без гармони?
Она была в нашей разведроте, голосистая гармошка – корпус перламутровыми цветочками отделан, уголки на местах серебряные. Играли на ней, кто что мог: саратовец капитан Сидоров – «самарку», водитель броневика Иван Перегудов – воронежскую «мотаньку»… Но больше и лучше всех играл на гармошке рязанец Костя Семёнов, много знал он фронтовых песен, а одну так пел, что слеза у ребят наворачивалась. Потому, может быть, и запомнил я на всю жизнь эту песню – песню о медсестре Анюте.
Однажды беда приключилась. Сгорела гармонь вместе с боевой машиной. На войне такое часто бывает: люди гибнут, погибла и гармошка-певунья наша. Затосковали без неё ребята. И вот в эту осеннюю пору 1943 года послал нас командир роты в наблюдение. Двоих послал.
День был хмурый тихий. Фрицы в атаку полезли. Застучали полеметы, ударили бронебойщики. Один бронетранспортер подбили, другой сожгли. Стоит он недалеко от наших окопов – бледно-желтый с черным крестом. Какой уж тут разведчик от соблазна удержится?
- Сашка, прощупаем? – толкнул меня мой напарник Володя.
Киваю согласно в ответ и пробкой из окопа. Ползем быстро, сзади пехота постреливает, прикрывает нас. Подползаем к бронетранспортеру. Вгорячах подпрыгиваю, но руки срываются. Володя на секунду опередил меня. Заглянул внутрь.
Взрыв потряс корпус фашистского бронетранспортера.Володя со стоном опустился рядом со мной. Потом увидели, что в бронетранспортере раненый фриц приложил к виску пистолет. Перевязал я товарища ( осколок возле глаза вонзился), взял у того фрица документы и вдруг смотрю – глазам не верю: за ящиками от патронов стоит гармонь.
С нужными документами и неожиданным трофеем вернулись мы в разведроты. Ох, рады были разведчики! Костя Семенов прошелся по басам, вздохнул, видать, по старой нашей гармошке:
– Ничего. Это хоть и немецкого строя, но будем под неё русские песни петь...
И веселила трофейная гармонь наших славных ребят. Если боевое задание малой кровью давалось, то звучала под сенью фронтового леса «матанька» или «самарка». Когда же приносили на плащ-палатках раненых, умирающих друзей, разведчики просили Костю, чтобы сыграл о медсестре Анюте. Костя, склонив на гармонь белокурую голову, вкладывал в песню всю боль, всю тяжесть утраты: «Медсестра, дорогая Анюта подползла, прошептала – живой...». Были в той песне слова об истекающем кровью солдате. Но мы знали её как песню о фронтовой медсестре.
Уже в Восточной Пруссии бронетранспортер, на котором находился Костя Семенов, попал под огонь фаустпатронов… Костю и других разведчиков похоронили у дороги, по которой стальной лавиной шли наши танки, а на самом «острие» колонны, готовые на подвиг и на смерть, шли разведчики…
Не умерла с Костей фронтовая песня. Взялся и я за трофейную гармошку. Учился настырно. Бывало, ворчат ребята: перестань, мол, Сашка, оглохли от твоей музыки. Уйду из землянки, заберусь на дно воронки и наяриваю, подбирая заветный мотив. Где-то рядом «ахнет» мина или снаряд, прочертят чужое небо трассирующие пули, а я всё знай, терзаю гармонь. И не зря терзал. Песня о медсестре Анюте воевала с нами в Восточной Пруссии, Восточной Померании, штурмовала крепость Данциг.
…Много лет минуло с той поры. И другие песни поют сейчас в наших краях. Но однажды вечером остановил я мотоцикл на усадьбе Макаровского лесхоза. Тихо и торжественно стояли вокруг сосны, над крышами домов нависали кроны вековых дубов и вязов. Прохладу майского вечера «резала» голосистая гармошка. Но вот весёлая мелодия оборвалась, и над притихшим озером, над лесом, поплыла до кома в горле знакомая песня. Глуховатый мужской голос пел – рассказывал о медсестре Анюте.
«…Мне ча-са-ми казались ми-ну-ты, на опушке стихал смертный бой. Медсестра, до-ро-гая Аню-ю-ю-та, подползла, про-шеп-та-ла... живой».
Болью сдавило сердце, память воскресила огненные годы войны, лица боевых товарищей. А из домов выходили мужчины, женщины. Выходили на зов этой песни. Просят: «Сыграй, Ефимович, ещё». К ним присоединился и я.
Бывший фронтовик, ныне пенсионер Иван Ефимович Левин, снова и снова исполнял фронтовую песню, будя в людях воспоминания о войне, над которыми не властно само время.