Рассказы Бориса Озерного

10:52 5 июня 2020
Летописцы-Победители. Имена и судьбы.
154
Поделиться
Поделиться
Запинить
Лайкнуть
Отправить
Поделиться
Отправить
Отправить
Поделиться
Рассказы Бориса Озерного

Рассказы Бориса Озерного

18 декабря на нашем сайте был опубликован рассказ дочери поэта Светланы Дурновой «Фронтовой писатель Борис Озерный» http://sarunion.ru/actual/news/2536-frontovoy-pisatel-boris-ozernyy.html. Этот очерк открыл галерею воспоминаний о наших коллегах-фронтовиках, дал старт проекту «Летописцы-Победители. Имена и судьбы». С тех пор он набрал более 1,5 тысяч просмотров. Это ли ни свидетельство нужности и важности того дела, что мы всем саратовским журналистским сообществом делаем вот уже более полугода!?
К 75-летию Победы Светлана Дурнова подготовила и издала книгу «Бессмертие» (Стихи и рассказы о войне Б.Озерного). http://sarunion.ru/actual/news/2656-dorogi-bessmertiya.html
За это время было опубликовано не только множество очерков о судьбе фронтовиков – журналистов, писателей, деятелей культуры, но и публикации собственных произведений наших героев, которые также привлекли внимание читателей.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию рассказы поэта Бориса Озёрного.

ПОЕДИНОК
(У лесного ручья)


Генерал проводил меня до двери и пожелал успеха:
− Надеюсь на вас, − сказал он на прощанье.
Я вышел из блиндажа и с минуту стоял, привыкая к темноте − густой и холодной.
Был конец сентября. Небо, затянутое с вечера клочкастыми, похожими на изодранную овчину, тучами, теперь вызвездилось, и по зеленоватому мерцанью звёзд − старой примете бывалых людей − утром ожидался заморозок. Я невольно поёжился…
В кармане моей гимнастерки лежал небольшой пакет: в нём позывные армейской рации и приказ командиру партизанской бригады. Связь с бригадой прервалась три дня назад: мне поручили восстановить связь с партизанами.
На карте генерал обозначил место, где помещался штаб бригады, но всё могло измениться за последние три дня: накануне партизаны вели тяжёлые бои с превосходящими силами регулярных гитлеровских войск.
Прислушиваясь к редким орудийным взрывам, доносящимся с переднего края, я затоптал окурок и зашагал к озеру, где стояла на отдыхе наша часть.
Дежурный уже знал обо всём и ожидал меня.
− Через 20 минут подойдет машина,− предупредил он.
Я взял у него свёрток с продуктами и пошёл в землянку, надеясь до прихода машины написать письма. Но пока укладывал в походный мешок продукты и отбирал на дорогу только крайне необходимые вещи (в походе и гвоздь бывает тяжёл), подошла машина. Пришлось покинуть тёплую, уютную фронтовую землянку; я не успел написать даже матери, которая с тревогой ждала моих писем.
А через час разведчики Н-ской дивизии провели меня через линию фронта. На болоте, в хилом, редком лесочке они молча пожали мне руку и повернули назад. Я остался один.
В детстве, когда я ещё жил в деревне, дед часто журил меня за «цыганскую» страсть к бродяжничеству. В самые жаркие дни полевых работ я неожиданно для всех исчезал из дому, иногда на несколько дней, и бродил, бродил по лесам, воображая себя то тем, то другим героем Фенимора Купера или Майн Рида. Возвращался оборванный и голодный; бабка хлестала меня свитым в жгут полотенцем, потом, сжалившись, подавала на стол еду и, стоя у печки, утирала слёзы.
− Думаешь, хорошо это… − говорила она мне, − всю ноченьку глаз не сомкнула…
Дед не бил меня. Он только обзывал бродягой, а вечерами, когда бывал в добром расположении духа, рассказывал разные истории из боевой солдатской жизни. Он многому научил меня. Дед высоко ценил житейскую дружбу людей. «Один в поле − не воин», − повторял он неоднажды и рассказывал, как едва не погиб в маньчжурских сопках, если б его не поддержали товарищи.
Но когда мне пришлось быть на курсах фронтовых разведчиков, командир неожиданно для меня перевернул пословицу моего деда:
− И один в поле воин! Только у пяти солдат − одна опасность, а у одного разведчика − опасностей пять.
Командир был прав. Став разведчиком, я много-много раз вспоминал его добрым словом…
Более суток, делая короткие привалы, пробивался я болотами, избегая возможных встреч. На второй день, едва рассвет зарозовел на вершинах сосен, я, изнемогая от усталости, решил отдохнуть в глухомани, у безвестного лесного ручья.
Зачерпнув воды, начал свой скромный завтрак.
Утро выдалось холодное, землю запорошил первый иней.
«Хорошо бы сейчас выпить стакан крепкого горячего чаю», − подумал я. Но тут же забыл и о чае и о завтраке. В стороне, совсем недалеко от меня, истошно закричала лесная сойка. Я насторожился. Смысл крика этой птицы я познал еще в детстве: так кричит сойка, когда неожиданно заметит в лесу человека.
Кто-то шёл лесной чащей и, судя по крику птицы, медленно и осторожно приближался ко мне.
Всматриваюсь в чащу до боли в глазах. Никого. И вдруг между деревьями промелькнула тень.
Тревожно застучало сердце. Никаких сомнений − там человек. Кто он? Может быть партизан? Но какое-то чувство подсказало: уходи! И я, торопливо вскинув за плечи вещевой мешок, перепрыгнул через ручей и, так же, как тот, прячась за стволы деревьев, стал удаляться от тихого места у лесного ручья.
Так, с тревогой в сердце, я прошел, наверное, с километр. Поднялось солнце, и тревога моя рассеялась. Я уже начал посмеиваться над собой.
...Вдруг впереди опять вскрикнула сойка. Я остановился, инстинктивно прижимаясь к дереву, и тут, в просвете деревьев, увидел медведя. Он сидел на дереве и, навострив уши, со свистом втягивал ноздрями воздух.
Я застыл на месте. Зверь успокоился.
Он поднялся чуть повыше и, держась за дерево тремя лапами, с яростной силой толкнул бревно. Бревно отошло в сторону, но тут же вернулось и ударило зверя по голове. Зверь зарычал, еще ожесточённей толкнул бревно, и оно, сорвавшись с полуистлевших веревок, с шумом упало на землю.
Медведь зарычал: его жалили пчёлы. Он отмахивался от них, закрывал нос лапой, но с упорством лез выше, к улью. Его манил мед, и было забавно смотреть на этого смешного глупого зверя.
Поодаль на сучке чистила клюв сойка. Видимо, когда зверю удавалось добраться до пчёл, кое-что перепадало и ей.
«Так вот кого я принял за человека в чаще, около ручья!»
Успокоившись, я достал папиросу. Полез в один, в другой карман − нет зажигалки. Вспомнил, что, закуривая на привале, положил её рядом с собой на небольшой камешек. И решил вернуться к ручью, чтоб не остаться в пути без огня.
Я шёл к месту своей недавней стоянки, слышал, как в стороне кричала сойка, но уже не обращал на это внимания.
Вот и ручей. На заиндевелом берегу вижу свои следы. Но что это? По моему пути, след в след, кто-то прошёл обутый в тяжёлые сапоги: на земле ясно видны отпечатки железных подков.
Я отчётливо помнил, где оставил зажигалку, но там её не оказалось. Это он поднял зажигалку и пошёл дальше по моему следу. И если б я возвращался тем же путем, как уходил от ручья, мы встретились бы. Да, неизбежно б встретились!
Чтобы затерять следы, оторваться от человека, идущего за мной по пятам, я вошёл в воду и зашагал руслом ручья.
В стороне кричала сойка. Я припомнил, как спокойно вела себя птица рядом с медведем. Сейчас сойка, без сомнения, кричала около человека.
Вода местами была выше колен. Ноги вязли в тине. Пройдя руслом метров четыреста, я вышел из воды. Сойка переметнулась ко мне и закричала над самой головой. Я замер на месте. Птица упокоилась и улетела. Но зато в два голоса стали кричать сойки на другой стороне. И по их крику я определил, что тот, другой, двигался вдоль ручья. Здесь и собака потеряла бы след, а он упорно шел за мною.
Я свернул влево и чащей вернулся к месту старой стоянки. И опять увидел свежие отпечатки чужих сапог.
И тут я понял ошибку, которую совершил впопыхах, пойдя по ручью вверх: по взмутнённой воде довольно легко было определить моё направление.
«Как же избавиться от человека, настойчиво преследующего меня?»
Я пересёк ручей и за крутым валуном лег в засаду, предполагая, что он по-прежнему пойдет по моим следам.
За валуном передо мною − открытая поляна, на тридцать, а может, на сорок метров в глубину. Дальше за поляной − высокий лес, с густым кустарниковым подлеском.
Я решил выпустить своего преследователя на поляну. Где-то внутри, в дальнем уголке сердца, ещё теплилась надежда на то, что это, может быть, один из тех партизан, штаб бригады которых мне предстояло найти. Гитлеровцы держались дорог и редко заходили в глубь леса.
«Если это партизан, − думал я, − то незачем дальше прятаться, если же фашист, надо его убрать и уже спокойно продолжать свой путь».
У камня, за которым укрылся я, удобный срез книзу. Я ожидаю, когда покажется тот. И вот, то ли в самом деле, то ли показалось мне, вздрогнули кусты малинника. Вокруг − тишина, даже сойки перестали кричать. Размеренно подгоняя секунды, тикает маятник карманных часов. Так прошло десять или пятнадцать минут.
«Сколько же можно ждать?»
Я чуть приподнялся, чтобы расширить сектор наблюдения, и в это время пуля с визгом ударилась в камень. По лесу раскатилось гулкое эхо выстрела.
«Нет, − думаю, − партизан так стрелять не стал бы». Ещё раз взвесил обстоятельства. Этот одинокий выстрел − начало поединка, и кто-то из нас двоих должен безвестно умереть у этого лесного ручья.
У моего противника − явные преимущества: он обнаружил меня и держит на прицеле.
А у меня? Я лежал за валуном, лишенный возможности менять позицию. Стоит мне хоть чуть приподняться из-за камня, как вновь прогремит выстрел. Позади, в зарослях ивняка, журчал ручей. Ивняк мог бы укрыть меня, но до него надо пробежать метров шесть по открытому месту.
Чтобы как-то улучшить позицию, я двинул под уступ камня вещевой мешок. И в ту же секунду пуля пробила его.
«Что же, разведчик, счастье изменчиво, − сказал я себе. − На этот раз тебе, может, и не повезет, но бейся до конца, ищи выхода!»
На всякий случай я вынул из кармана пакет и, засунув его под край валуна, прикрыл опавшими листьями.
Металлический холодок оружия, которое держу в руке, рождал необоримое желание выстрелить. «Пусть и тот, кто охотится за мной, почувствует тревогу опасности».
И я выстрелил... Одновременно с моим выстрелом из лесу грянул ответный. И опять пуля чиркнулась о камень, отбив от него небольшие кусочки.
Да, стрелял враг, который, возможно, давно шёл по моему следу, стараясь захватить меня врасплох. И враг опасный − следопыт и стрелок.
И я понял, что бессмысленно лежать за камнем: противник может выйти мне в тыл, стрелять с флангов. Наконец, на шум выстрелов к нему может прийти помощь.
И я рискнул.
Держа в левой руке взведенный пистолет, правой спустил курок винтовки. Мне был нужен ответный выстрел, и такой выстрел раздался. Тогда я, мгновенно поднявшись и сделав неуверенный шаг вперед, упал на открытой поляне. С тревогой ожидал нового выстрела, зная, как охотники, для уверенности, стреляют по подранку второй раз.
Но выстрела не последовало.
Я лежал в страшно неудобной позе, лицом к врагу, широко раскинув руки. Единственное, что я старался безупречно выполнить при падении, это закрыть пистолет ладонью руки, чтобы его металлический блеск не выдал моего замысла. В рёбра уперся острый сучок дерева, но я лежал, не шевелясь и не обращая внимания на неудобства.
Враг не стрелял. Значит, замысел мой удался. Надо и дальше убедить врага в меткости его выстрела. Ведь ему из лесу ничего не стоило выстрелить ещё один раз.
Позади меня, под камнем, лежал секретный пакет. И я сожалел, что не уничтожил его, решаясь на этот рискованный шаг. Вспомнились слова генерала: «Я надеюсь на вас».
Казалось, остановилось время, и только ветерок печально шумел вершинами сосен и шелестел вокруг пожелтевшими травами.
Надо мной, кося глазами, низко пролетела сорока. Она села неподалеку и недоверчиво затарахтела. Человека легче обмануть, чем птицу. Как заставить ее замолчать, успокоиться?
Я, кажется, совсем перестал дышать, проклиная так некстати появившуюся рядом птицу. К моему счастью, сорока успокоилась, стала беззаботно прыгать по поляне.
Безмятежность птицы, видимо, обманула моего врага, находящегося в зарослях малинника. Он осторожно раздвинул кусты. Сердце моё перестало биться, замерло в тревожном ожидании. Вот он совсем вышел из малинника и уверенными лёгкими шагами направился ко мне. На нем голубоватый френч и высокие сапоги. Я считаю его шаги: пятнадцать... шестнадцать... семнадцать... И тут поднимаю руку и, почти не прицеливаясь, расстреливаю всю обойму.
Грузно упал он на землю. В два прыжка я оказался около него и, не знаю зачем, наступил ногою на грудь. Человек, преследовавший меня и стрелявший в меня, был мертв...
Я обшарил его карманы. Среди вещей − фонарика, ножа и портсигара − я обнаружил свою зажигалку, сделанную из патрона винтовки и подаренную мне нашими артиллеристами. А в грудном кармане его френча я нашел удостоверение личности на имя егеря Пауля Замберга.
Егерь... Что ж, мне приходилось слышать, что егери нередко встречают свой смертный час на охоте.
Я вернулся к камню, извлёк пакет и, взвалив на плечи пробитый пулей вещевой мешок, пошёл дальше − к месту, где должен быть штаб партизанской бригады.

КОЛДУН


Был у меня товарищ, Иван Петрович Цыборин. В начале войны наша часть попала в окружение и нам вместе пришлось пробиваться к своим немерянных вёрст два дня. Шли мы, питаясь брусникой. Очень хотелось есть. Можно было, конечно, зайти в деревню, попросить еды, но понимали, что не стоит рисковать без необходимости.
К вечеру второго дня мой Иван Петрович не выдержал:
– К дьяволу всё, – заявил он, – не хочу больше с голодным желудком идти.
Его манила раскинувшаяся недалеко от опушки леса, где мы находились, деревушка. Вид у неё был совершено мирный, даже гуси паслись на берегу.
– Ладно, Иван Петрович, пойдём, только давай темноты дождёмся, – предложил я.
– Что ж, подождём, – согласился мой товарищ.
Мы легли на траву и не заметили, как заснули. Проспали долго. Первым пробудился Иван Петрович и разбудил меня. Была уже полная ночь. Огородами мы пошли в деревню. Из предосторожности первые три дома пропустили. На окраинах немцы обычно ставили часовых. К четвёртому дому свернули. Вдоль плетня прошли по двору и перелезли через изгородь. Тихо постучали в оконце. Минуты три постояли и, не дождавшись ответа, постучали раз настойчивей и громче. Слышим – скрипнула кровать, загремел в темноте стул, открылась дверь в сени.
– Кто? – раздался женский встревоженный голос, и это «кто» было произнесено так громко, что, вероятно, можно было расслышать на другом конце деревеньки. А, может быть, это нам так только казалось.
– Тише, – взмолился Иван Петрович, – откройте на минуточку…
Сенная дверь открылась, и женщина, держась одной рукой за край двери, а другой за косяк, загораживая собой вход в хату, спросила не очень дружелюбно:
– Что надо?
Даже эхо за речкой отозвалось на её голос. А что, если немцы здесь, вляпаемся мы с таким разговором, подумал я. Иван Петрович подумал, видимо, о том же, потому что спросил у хозяйки:
– Немцев нет у вас?
– Бог миловал… А вам, если немца надо, идите в Городищи…
Отлегло у нас от сердца, и старый бывалый солдат Иван Петрович, ходивший в разведку ещё в Первую мировую войну, добродушно сказал женщине:
– Что, право, мы разговариваем с вами через порог. Ведь этак могут только подруги разговаривать, а мы к вам пришли с доброй душой. Вы уж разрешите пройти, там в горенке перед вами и раскроем душу.
– Уж если так, проходите, только горенка у меня неказиста.
Хозяйка занавесила шалью небольшое оконце и зажгла свечу. При её свете мы увидели, что это уже пожилая женщина, с сединой в волосах, с лицом, не утратившим с годами самобытной красоты. Высокая, она держалась прямо и гордо.
– Вот что, мамаша, – снова сказал Иван Петрович. – Мы уже два дня не ели ничего, кроме ягод. Может, самоварчик?..
– Ого, – перебила его хозяйка. – Значит, вам подавай жрать… Немца не держите, а жрать – давай?! – спросила она сурово.
Я смущенно опустил глаза. Слова её тяжело ложились на сердце. Если бы она нам не открыла дверь, не пустила в избу, и то, казалось, было бы легче! Что ей можно было сказать в ответ! Ничего. И мы молчали, смущённые ее прямотой, горькой правдой ее слов. Она заметила наше смущение:
– Хорошо, что совесть еще не потеряли, ишь, головы-то потупили. Ладно, садитесь за стол, покормлю.
Она вышла, то ли за углями, то ли за водой. Иван Петрович ходил по комнате и философствовал:
– Вот они какие наши женщины, и отругают, и накормят. Добрая душа у русской женщины.
Хата у хозяйки была небольшая: горенка, слева от входа печь, между печкой и стеной – небольшой чуланчик. Иван Петрович чиркнул спичкой, заглянул в него и, возвратясь к столу, шепнул мне:
– Сейчас поедим на славу. В чулане лещ сухой есть и целая миска меда.
Хозяйка гремела за дверью самоварной трубой, мы сидели и ждали, когда закипит самовар. Есть хотелось страшно, даже под ложечкой сосало, но мы терпели, ожидали сытного ужина и чая с мёдом. Наконец, вошла она и деловито спросила нас:
– Сахару у вас нет?
– Нет, – ответили мы в один голос, с недоумением глядя друг на друга.
Отрезала хозяйка нам по ломтю ржаного хлеба, налила по стакану кипятка, соль на стол поставила.
– Кушайте, не взыщите за бедность…
Я набросился на хлеб, не надеясь больше ни на мёд, ни на рыбу, а Иван Петрович огорчённо нахмурился.
– А, может, у тебя рыбка есть? – спросил он, испытующе глядя на хозяйку. – Ведь путь-то наш длинный. Враги кругом. Где еще найдём пристанище – неизвестно.
Хозяйка строго посмотрела на моего спутника и резонно ответила ему, постукивая себя по лбу пальцем:
– Ну, подумал бы вот ты, откуда быть рыбе? Ведь я одна-одинешенька, а здесь ведь сотни прошли таких. Что было, все раздала…
– У-у – только и произнёс Иван Петрович.
– На этом, кажется, твоя дипломатия кончается, – объявил я, обращаясь к товарищу. Но он не унимался. Сняв с руки компас и бесцельно поворачивая его, Иван Петрович освободил стрелку. Как он ни крутил компас, как ни вертел, стрелка дразняще указывала на север, на чулан, где лежала заветная рыбка. Маленький круглый предмет заинтересовал хозяйку. Она спросила:
– Это что ж будет, часы что ли какие?
Лукавый огонёк вспыхнул в глазах Ивана Петровича. Он подвинулся к хозяйке и таинственно прошептал:
– Нет, мамаша, не часы. Это очень хитрая машина. При помощи неё мы мысли человеческие можем узнавать. Вот, смотри…
Хозяйка сразу насторожилась.
– Что, смотри?
– А вот видишь стрелку?
– Ну, вижу...
– А видишь, как она волнуется?
– Вижу. А с чего это?
– Неудобно говорить, – заявил Иван Петрович. – Ты сама подумай…
– Понимаю, – задумчиво ответила хозяйка. – Это ты насчёт рыбы намекаешь. А ведь у меня, и правда, должны остаться несколько рыбёшек, сейчас принесу.
И принесла она нам по одному вяленому лещу. Были эти лещи жирные, почти прозрачные, необычайно вкусные. Съели мы их, и снова Иван Петрович завёл с хозяйкой разговор:
– А хорошо бы теперь с медком чайку попить.
Женщина хитро ответила ему в тон:
– Конечно, плохо ли?
Но в чулан не пошла. Петрович снова взялся за компас. Хозяйка опасливо посмотрела на него. И вдруг произнесла:
– Брось машинку, я и без неё скажу. Есть у меня мёд, только не дам. На хворь немного блюду. Вот и сказ весь.
Я верил, что у неё мы едим последнее, и поэтому шутка товарища мне была не по душе.
– Перестань, спрячь компас, – сказал я ему. Разговор оборвался. Мы молча прихлёбывали кипяток.
– Ну, зачем сердиться, – говорю уже я. – Мы же у тебя не отнимаем. Если дашь немного, деньги заплатим.
– Не надо мне денег.
– Не надо, так не надо. Мы и без мёду попьем, зачем пугаться-то. Ведь мы как-никак свои люди. Не немцы пришли к тебе в дом.
Оборвался разговор. Хозяйка вышла, оставив нас одних. Сидим, неохотно прихлебывая кипяток. Тишина в доме…
– Вот жадюга, – возмущается Иван Петрович.
И вдруг входит хозяйка, полную тарелку мёда ставит на стол.
– Так и быть, покушайте, – говорит она, сменив гнев на милость. – Только ты погадай мне, – обратилась она к Ивану Петровичу. – Сынок у меня в Красной Армии. Хоть два слова скажи, живой ли он?
Слезы заискрились в её глазах. Мы её начали успокаивать, она нам фотокарточки сына стала показывать.
Потом Иван Петрович «гадал» ей. О, если бы кто видел его за этим занятием. Представляете, сидит здоровенный дядя, а рядом с ним худенькая хитроватая женщина, неожиданно поверившая в волшебную силу армейского компаса. Она слушает внимательно, а Иван Петрович вдохновенно врёт через дугу, рассказывая о храбрости сына и о том, что его пули немецкие не берут, как он семерых немцев заколол штыком.
– Значит, живой? – спросила хозяйка.
– Живой! – авторитетно заявил мой находчивый товарищ.
Женщина осталась очень довольной. Постелила нам постель, уложила нас спать и всю ночь, не смыкая глаз, оберегала наш сон.
На рассвете мы ушли. Расстались уже друзьями.
– Это ты про меня вчера говорил? – весело спросила она Ивана Петровича, – Был грех, жадничала. Немцы пришли, всё забрали и пчёл уморили. Ох, и натерпелась же я! Думала, что не дождусь вас, желанные мои.
Дала она нам в дорогу хлеба, благословила по-матерински в трудный путь. Предлагали ей денег за ночлег и хлеб-соль – не взяла.