Рассказы А.С. Пестравского

14 мая на нашем сайте был опубликован очерк Галины Перекальской «Выжил и остался оптимистом» http://sarunion.ru/actual/page/6/ сегодня мы предлагаем вашему вниманию три рассказа Адольфа Пестравского. Воспоминания о боевой юности возвращают читателя в те огневые сороковые. По этим нескольким страничкам текста видно, насколько ярким литературным талантом обладал журналист. Тяжелые раны, полученные в боях, сократили его жизнь, не дали в полную меру расцвести писательским задаткам журналиста хвалынской районной газеты «Звезда». Он ушёл из жизни в 53 года…
Ярцевская рапсодия
Толчком к написанию этого рассказа послужило пианино, обыкновенное, сверкающее чёрным глянцем, освобождённое от упаковочного ящика. Этот музыкальный инструмент приобрёл мой сосед по квартире Иван Иванович Шевелев, каменщик строительного управления, для своей маленькой дочери Оли.
Пианино стояло в зальчике у стены между двумя окнами, выходящими в расцветший садик, откуда черёмуха уперлась своими длинными соцветиями прямо в стёкла. Ослепительно-белые клавиши пианино напоминали манишку в костюме музыканта. Казалось, что в комнате уже появился пианист в черном концертном фраке.
Естественно, что всё внимание было направлено на пианино, все разговоры вертелись около него. Иван Иванович коротким корявым пальцем нет – нет да нажимал на клавиши, блаженно при этом улыбаясь. Но Оля немедленно убирала этот почерневший палец и влюбленно, не отрываясь, глядела на свой собственный инструмент. Играть она ещё не умела, ей предстояло учиться.
Вечером же, почти одновременно со мной, пришёл наш общий приятель Вячеслав Фёдорович, преподаватель курса фортепьяно в музыкальной школе и, к счастью для покупателей пианино, единственный настройщик для всего этого большого рабочего посёлка.
Вячеслав Фёдорович поднял крышку и прочёл фабричную марку инструмента: «Смоленск», что было выведено старинной вязью золотом под полочкой для нот.
– Ну-ка, что это за «Смоленск»? – улыбаясь, сказал он и сел за пианино. Едва его пальцы коснулись клавиш, полилась удивительная, чарующая мелодия. В заключение он дал несколько бурных, эффектных аккордов, чем привел в неописуемый восторг Ивана Ивановича, который от радости поцеловал Олю в её хорошенький усыпанный коноплюшками носик, толкнул меня в бок и прокричал, видимо, своей жене: «Собирай на стол немедля!»
– Отличный звук, мягкий тембр, – сказал Вячеслав Фёдорович. – Поздравляю, Олечка, береги своё пианино, учись играть на нём с любовью. Иван Иванович, дай-ка мне фабричный паспорт. Э-э-э! Пианино-то изготовлено в Ярцеве…
Я изумился не меньше Вячеслава Фёдоровича, потому что с Ярцевым у меня было связано очень печальное воспоминание. А Вячеслав Фёдорович продолжал:
- Раз пианино изготовлено в Ярцеве, имеем полное право во всю силу играть на нём, ибо мы есть освободители этого смоленского городка от немецких захватчиков! Итак, внимание: будет исполнена фронтовая ярцевская рапсодия!..
Он начал играть. Я никогда до этого не слышал такой проникновенной игры на пианино. Прошло уже более четверти века, а вот, например, мелодия и слова о священной войне на мне сказываются очень свежо:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идёт война народная…
Едва эти слова прозвучали в моей душе, как возник передо мной обаятельный облик моего друга детства Василия Потёмкина. Семнадцатилетними юнцами-добровольцами отправились мы на фронт.
Первую боевую награду – медаль «За отвагу» – Василий получил от командира дивизии. Ох, и красив же был в это время мой дружок! Стройный, подтянутый, с живыми чёрными глазами, стоял он перед седоусым командиром дивизии, как молодой степной орёл перед старым.
…Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Это Вячеслав Фёдорович всё играл и играл свою фронтовую и притом, как он сказал, ярцевскую рапсодию…
Священное чувство советского патриотизма владело нами обоими – и Василием, и мною, но у него уже тогда были убиты на фронте два брата: Дмитрий, танкист, и Иван, пограничник. Он мстил за них и мстил неутомимо, изобретательно. Под Вязьмой ночью он на себе приволок здоровенного немецкого «обера», давшего командованию очень ценные сведения. Под деревней Сосняги из противотанкового ружья мой друг подбил два тяжёлых немецких танка.
Конечно, у Василия не было ещё ни «далёкой подруги», которая «весточку ждёт» и «парню весточку шлёт», не было «любви девичьей», которая, как говорится в песне, «никогда не умрёт». Он ещё ни разу в жизни не обнимал девушку, ни разу не поцеловал, а про огонь в печурке он пел так, будто кто его ждал, кроме старенькой матери Матрёны Афанасьевны.
В последний раз пел он под Ярцевым в землянке. Попросил было покурить:
- Попробовать что ли? Перед боем, а? Горячо будет, фашисты крепко будут огрызаться … Всё – таки хочется, чтобы война поскорее закончилась! Уже учиться захотел – буду инженером- строителем, а ты, - он обратился ко мне, - валяй по своей филологии, книгу напишешь о войне, а я буду восстанавливать села и города … Вот скоро Смоленск возьмём, говорят, он жутко как разрушен… И как вы, черти, курите! Тьфу!.. Давайте лучше споём!
Он завёл песню о вольном коне при лужку, при луне. Всё, что было в Василии, я прекрасно знал, даже лучше, чем сам себя, но я не знал, что у моего дружка сформировался проникновенный лирический тенор, похожий на «голос» этого ярцевского пианино.
Все, кто был в землянке, сначала подпевали, а потом отстали и наслаждались пением моего друга. «Когда же ты научился петь?» – с восхищением подумал я и дал себе слово в завтрашнем бою не спускать глаза с Василия.
Наша рота наступала на левом фланге. Мы продвигались по ровному полю, покрытому, словно простынями, снегом, обильно выпавшим за ночь. Впереди краснели корпуса полуразрушенной ярцевской хлопчато-бумажной фабрики. После артподготовки броском мы достигли немецких траншей, забросали их гранатами. Фашисты, отстреливаясь, побежали, чтобы укрыться за массивными стенами фабрики. Оттуда сверху жёстко застучал немецкий пулемёт, возле нас стали рваться мины. Мы залегли. В моих ушах стоял сплошной гул, ничего не было слышно. Бойцы роты поднялись и попытались пробежать небольшое расстояние до фабрики, снова залегли в снег. Вот тут-то Василий оторвался от меня, невредимый пробежал до пролома в стене, бросил две гранаты вверх. Пулемёт замолк. Заработавший затем второй пулемёт тоже замолчал. Послышалось громко советское «ура!»
Через тот же пролом вбежал и я. Василий на моих глазах бил из автомата фашистов, убегавших в пролетах какого-то цеха. Один из них обернулся и прицелился в моего друга, я тут же направил свой автомат на немца, убил его, но на какую-то долю секунду запоздал – Василий Потёмкин был убит. Похоронил его там, под Ярцевом.
Свою мать я попросил, чтобы она как можно осторожнее сообщила о гибели Василия Матрёне Афанасьевне. Мать ответила из моего родного заволжского села:
- Милый мой сыночек, твой треугольник, где ты рассказал о битве под Ярцевом и о смерти Васи, мы читали всей улицей. Все плакали, ведь в каждой семье обязательно кто-то да находится на фронте. Жалко: твоего коренного друга теперь нет. Матрёна Афанасьевна узнала об этом раньше меня: командир сообщил. А у нас, сынок, работают в колхозе девчата, эвакуированные из Смоленской области, а одна, Аня Морозенко, как раз из Ярцева, работала на этой фабрике. Очень она благодарит за то, что вы очищаете их родную землю от гитлеровских бандитов. Вот ведь как получилось: девчата ярцевские у нас, за Волгой, а вы, волжане, там, на Смоленщине, врага бьёте…
От этих воспоминаний меня оторвала конопатенькая Оля. Она незаметно очутилась около меня и прошептала:
– А почему вы и плачете, и улыбаетесь?
Девочка, конечно, не знала жизни. Она не знала ещё, что из наших страданий, из наших смертей в боях за Родину складывается не только горестное, но и величественно-красивое, что поймёт и Оля, и её потомки.
Майскими короткими ночами,
Отгремев, закончились бои.
Где же вы теперь, друзья-однополчане,
Боевые спутники мои?
Вячеслав Фёдорович, аккомпанируя себе, допел и закрыл пианино.
– Прекрасный инструмент! – заключил он. – Мы выдержали экзамен под Ярцевом, а ярцевцы сделали чудесный инструмент – выдержали экзамен перед нами сейчас! Ну, а теперь по домам!
– Нет уж! воскликнул Иван Иванович и, подхватив нас под руки, повёл в другую комнату, служившую столовой, где уже был накрыт по-праздничному стол.


Всякое бывает…
Из дивизионной разведки сообщили, что в литовский хутор, расположенный на пригорке на нейтральной полосе в трех-четырех километрах от наших позиций, часто ночами наведываются гитлеровцы.
Вызвали в штаб полка нашего «аса» разведки старшего сержанта Виктора Ковтуненко и дали задание в эту осеннюю ночь достать «языка». В хуторе живут старик со старухой, сын их – офицер Советской Армии – сражается на южных фронтах.
К вечеру зарядил мелкий дождик. Семь бойцов во главе с Виктором, одетых в стёганки, в шапках и плащ-палатках, скрылись во тьме. Пришлось, пригибаясь, преодолевать болото, ползти по грязному месиву. Виктор – впереди, я – за ним, остальные – позади. Ночь такая тёмная, что передвигались на ощупь, глаза коли – ничего не видно. Да ещё надоедливый, словно через сито, дождь.
Наконец, добрались до твёрдой земли. Ползём через невыкопанный участок брюквы. Впереди блеснул, как лезвие ножа, тусклый пучок света. Виктор командует: «Двое – к калитке, снимите часового, если есть, да бесшумно. Ты – с хлопцами следом за мной минуты через три. Я дам сигнал». И скрылся, как привидение.
Со взведённым курком пистолета я поднялся и тихо подошёл к стволу огромной сосны, что росла в конце огорода и отлично просматривалась в светлые дни в бинокль из наших траншей. Ощупью обхожу сосну. Палец – на курке. Вдруг почувствовал, что столкнулся с человеком. «Сейчас схватит и начнёт душить», - мелькнуло в мозгу, а волосы зашевелились от страха. Как я не выстрелил – ума не приложу. Это было мгновение. Толкнул человека, и оказалось странным его качание. Ощупал и понял: «Старик. Повешен».
Услышав условный знак, подбежал к Виктору. Ребята за мной. За домом, у фасада, раздался какой-то утробный вскрик – и все стихло. Дверь на крыльце приоткрылась. В свете мерцающей лампадки мы увидели женщину с ведром в руке. Ребят, как ветром, подняло. Они схватили литовку, закрыли ей рот и понесли к риге, к деревянному строению, где хранят необмолоченные снопы хлеба.
– Супрант? Не супрант…– пролепетала старуха. – Я знаю русский…
Она рассказала, что немцы повадились ходить к ним за самодельным вином. Бочка вина хранилась для свадьбы сына, что сейчас где-то воюет за советскую власть. Может, и в живых нет. Напьются да начнут допрашивать, где сын, издеваться, оскорблять. Дед не выдержал. Приготовил топор. Они увидели топор в чулане, повесили старика на сосне и приказали не снимать трое суток. Сейчас напились мертвецки и спят. Напакостили в горнице.
Мы вбежали в комнату, осветили фонариком. Двое завалились в сапогах на деревянную кровать, на перину, слюна течёт. Остальные на полу и скамейках. Всего семь фашистов. Кричим: «Хенде хох!» В ответ – дружный булькающий храп. Собрали оружие и документы. Прикончив пятерых, с собой решили взять толстого фельдфебеля и бледного худого юнца – солдата. Волоком на плащ-палатке, связанными, с кляпом во рту их потащили в обратный путь. Решили сократить дорогу назад и в темноте натолкнулись на колючие заграждения немецкого переднего края. Загремели пустые банки, склянки. Немцы, испугавшись, открыли ураганный пулемётный и автоматный огонь, повесив в сумеречном небе ракеты. Мы залегли и долго лежали не шевелясь. Когда же поползли дальше, я, прятавшийся при обстреле за массивную тушу фельдфебеля, почувствовал, что он стал тяжелее, не дышит. Сами немцы убили. Решили мы бросить его. А юнца, который немного протрезвел и что-то мычал, мы заставили передвигаться самостоятельно. Наметился рассвет. Молочный туман обволакивал низину и овраг, по которому мы шли в сторону наших окопов. Дали предупредительный сигнал о возвращении – зеленую ракету. На дне оврага сели отдохнуть, перекурить. Немец со страхом, граничащим с ужасом, вращал своими бледно-голубыми глазами, глядя то на одного из нас, то на другого.
Виктор, сидевший на песчаном бугорке, вдруг побледнел, бросил в сторону свернутую «козью ножку», еле проговорил:
- Хлопцы, я сижу на мине. Василий (он был минёром), ты останься. Может, обезвредишь, вынешь детонатор. А вы все идите скорее дальше по оврагу. Если что случится, доложите всё о разведке комбату.
Через несколько минут из-за поворота показался сразу как-то постаревший, с серым землистым лицом Виктор, за ним – встрепанный Вася.
Мы вошли в блиндаж командира батальона, и Виктор сообщил о результатах столь необычного ночного похода. Затем он снял шапку, и все увидели, что в шапке остались его совершенно седые свалянные волосы. А ему было в ту пору двадцать пять лет.
Часов в одиннадцать дня на пригорке, где был литовский хутор, поднялся густой столб дыма, а потом в небо взметнулись огромные языки пламени. Как потом выяснилось, литовка похоронила старика, облила керосином постройки и дом, зажгла усадьбу и ушла в лес к партизанам.

Схватка.
Виктор, укрытый старой солдатской шинелью, лежал на носилках и тихо стонал. Вчера в бою он был тяжело ранен: осколком фашистской мины перебило обе ноги.
Иссиня-бледное лицо покрыто бисеринками пота, голубые глаза с каким-то печальным налётом округлились и смотрели настороженно, жалобно-просящее. Линия губ – лишь обозначена, от напряжения они были так сжаты, что, казалось, их не разожмёшь силой. Круглый крючковатый нос заострился: Виктор напоминал подстреленного ястреба.
Перед самой войной, после окончания педагогического техникума, Виктор Ковтуненко один год учительствовал в начальной школе в приволжском селе близ Саратова. На фронте был смелым и мужественным воином, отважным командиром, имел два ордена и несколько медалей. У нас в части прославился как ловкий и хитрый разведчик. Как пойдет в тыл к немцам, обязательно «притащит» языка. Не раз и мне приходилось ходить в разведку с опытном гвардии сержантом.
На войне, как бритва на оселке, быстро оттачивается настоящая дружба, определяются симпатии и антипатии, свариваются воедино сердца или сразу вдребезги разбиваются иллюзии. Фронт – отличная проверка человеческих качеств и характеров.
С Виктором мы крепко сдружились, вместе ходили в атаку, помогали друг другу в трудную минуту. Связывало нас и ещё одно немаловажное обстоятельство: мы были земляками.
Ожидали подводы, чтобы направить раненых в медсанбат, а затем – в госпиталь. Я подошёл к носилкам ближе. Виктор, еле повернув свою крупную голову, с трудом произнёс:
– Прощай, дружище! Видно, я совсем отвоевался. Обойдётся все хорошо – буду опять ребятишек в школе учить, приезжай тогда в деревню. На Волге – красота! Рыбалка отменная… Гримаса боли снова исказила бледное лицо боевого товарища. Превозмогая неимоверное страдание, он прошептал:
– Чуть не забыл. Возьми на память. Его большая бескровная рука спряталась под шинелью, затем он протянул мне короткий заострённый предмет. Это был красивый нож в кожаном расшитом чехольчике с посеребрённой, изящно инкрустированной ручкой. Виктор всегда носил нож у себя на поясе.
– Спасибо, братишка! Выздоравливай. Пиши на часть. – Я стал на колени, прижался щекой к побелевшим губам друга. Вскоре подводы тронулись в путь.
Прошло больше полутора месяцев. Войска Прибалтийского фронта закончили окружение Курляндской группировки противника. И, хотя враг чувствовал своё неминуемое поражение, он всё ещё яростно сопротивлялся. После упорных, кровопролитных боёв наша часть остановилась недалеко от города Либавы. Заняли оборону. Долго мы находились в таком застойном положении. Наши позиции протянулись длинной лентой чуть ли не по всей Литве. Недалеко – фашисты. В некоторых местах наши окопы и окопы противника находились на расстоянии 150 – 200 метров.
Стояла мокрая серая осень. Почти ежедневно шли моросящие дожди. Листья с деревьев опали, и холодный ветер невидимой метлой заметал их к нам в окопы. Пахло сыростью, тленом, специфическая окопная вонь наводила порой щемящую тоску.
Однажды вечером, проверив посты и дав соответствующие указания сержантам, я отправился в ближайший от позиций литовский хуторок поужинать. Туда в походной кухне доставлялась нам фронтовая пища. Немцы вели себя спокойно. Не слышно было ни одного выстрела. С трудом вытаскивая из чавкающего месива сапоги, я шёл по линии окопов, не пригибая головы. Наметились сумерки. Я вылез из траншеи и бодро пошёл по полянке в направлении высокого и густого куста шиповника, на котором уцелели крупные красные ягоды. За шиповником дорожка круто вела влево и вниз к хутору.
Настроение было приподнятое, впереди меня ожидал ужин – картофельное пюре с пережаренным луком и свиным салом. Мы очень любили такое пюре. На душе чувствовалась лёгкая беспечность, и я даже стал насвистывать мотивчик: «Сердце красавицы склонно к измене…»
Только что я повернул к шиповнику, из-за куста вдруг появилась огромная фигура в немецкой форме. За спиной – автомат. Фашист шёл довольно свободно и быстро. И, хотя сумеречный свет уже скрадывал очертания, я заметил, что передо мной именно фашист, лет сорока, грузный, тучный. Глаза наши встретились – и больше не разъединялись. Мне было девятнадцать, тело было натренировано, я чувствовал в себе силу могучую. Не знаю, что случилось, но мы стали, как завороженные, сходиться. У него за плечом был «шмайстер», автомат. У меня – справа пистолет и на поясе – нож. Глядя друг другу в глаза, мы начали сближаться. Он был чуть выше и крепче меня, но невидимая сила влекла к противнику, и я чувствовал, что смогу смять, задушить его. Так мне казалось. Я не знал никаких приёмов «самбо», хотя ходил в разведку, и нас немного учили «борьбе» с противником врукопашную. Все приёмы в этот момент были забыты. Секунда – и мы сцепились: то моё тело оказывалось внизу, то тело обер-лейтенанта. Я чувствовал его дыхание, видел металлические зубы, запах дешёвого табака и спиртного, бил в нос. Мы катались по полянке, как звери.
Но вот он ловким движением вывернул мою левую руку за спину, крепко сдавил правой горло, железным обручем обхватил шею. Я задыхался. Почти теряя сознание, я вспомнил о ноже, моя рука нащупала жёсткую рукоятку. В это время «обер» приподнялся и, обхватив мою шею обеими руками, стал сдавливать. В это время я выхватил нож и что есть силы пырнул фашиста в живот, а затем повёл на себя. Мне казалось, что я вложил все свои силы в этот удар. И вмиг потерял сознание...
…Снилось мне, будто я лежу в горах, придавленный огромной скалой. Хочу крикнуть, но раздаётся тихий шёпот. Стремлюсь выбраться, карабкаюсь, а ноги не повинуются. Тёмная мрачная туча нависла над ущельем, где меня придавило. Стало зябко и холодно. Я почувствовал, что дрожу и – очнулся. Занималось утро. Молочный туман окутывал землю. На мне лежало тяжелое тело немецкого обера, из-под которого я еле выбрался. Сцепившись намертво, мы закатились довольно далеко от куста шиповника, возле которого шла дорожка на командный пункт роты.
То ли от боли в животе, то ли у него с сердцем что случилось, но фашист разжал пальцы, и я остался жить. Окоченевший труп я перевернул, забрал оружие, документы и планшетку, затем отправился к хутору. Маленькие остекленевшие глаза немца, застывшие в ужасе, устремлены были в мутное небо.
Темно-лиловые крупные ягоды шиповника выделялись на молочном фоне густого тумана. Склоняясь книзу, они будто согласно кивали мне…
После войны я поступил учиться в Саратовский университет. В первый день, выходя из аудитории, я заметил впереди коренастого, припадающего на левую ногу, крупноголового лысого студента. Что-то знакомое было в нём. Догнал, заглянул в лицо. Крючковатый нос, живые голубые глаза, сократовский лоб. От неожиданности я вскрикнул:
- Виктор Ковтуненко! Ты ли это?
Он отбросил в сторону клюшку и, хромая, бросился ко мне. Мы обнялись. Вокруг нас собралась толпа. Позже я Виктору сказал:
- Спасибо тебе, друг. Ты спас меня от смерти.
- Когда? Ты о чём?
- Тогда, когда уже лежал в госпитале…
Он в недоумении вытаращил голубые глаза.
- Спас, вернее, твой нож, оружие друга, твой подарок.
И я рассказал о схватке.